Лара еще раньше меня стала думать о том, как донести до людей, что сталинский режим не умер, а только лишь притаился. В это время в Уголовный кодекс уже были введены статьи, по которым нас впоследствии судили, — 191 и 193. Я решил, что нужно составить книгу, подобную той, которую сделал Гинзбург. Так появился сборник материалов о «Процессе четырех» — деле Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой. И я стал как бы специалистом в этом деле. Когда за демонстрацию против ареста Гинзбурга судили Буковского, Делоне и Кушева, я составил книгу и по их делам. Конечно, мне многие помогали. Наташа Горбаневская, Маруся Рубина перепечатывали материалы. Тогда нелегко было достать машинку, и немногие из нас умели печатать быстро; машинки были примитивные, механические. Но мы вместе с Витей Красиным закрепили на увеличителе фотоаппарат и переснимали каждую страницу самиздата или книжек, которые привозили из-за границы. А когда началось дело Гинзбурга — Галанскова, я стал собирать самиздат, имеющий к ним отношение, — письма протеста, протоколы обыска.

В какой-то момент меня выдернули в КГБ. Посадили в машину, привезли на допрос. Правда, тогда это не называлось допросом, это было как бы собеседование с человеком по фамилии Гостев, то ли полковником, то ли генералом. Он мне говорит: «Павел Михайлович, мы знаем, что вы собираете материалы и хотите опубликовать их за границей. Это будет клевета». Я говорю: «Какая же клевета? Я проверяю источники». Он мне «Ну вы же понимаете, о чем мы говорим, Павел Михайлович. Вы же не маленький». Я говорю: «Нет, я не понимаю. У нас по советской конституции можно писать и говорить о чем угодно и, так сказать, распространять».

Вернувшись домой, я записал по памяти этот разговор, посоветовался с друзьями и решил отправить письмо в советские газеты — «Известия», «Комсомольскую правду», «Литературку» — и несколько западных коммунистических. У Людмилы Ильиничны, мамы Алика Гинзбурга, я встретил корреспондента «Рейтера» и через него передал свое письмо в газету английской компартии «Морнинг стар», итальянскую «Унита» и французскую «Юманите». А уже через несколько недель по «Голосу Америки», по Би-би-си зачитывали это мое письмо, к которому я приложил последнее слово Владимира Буковского. На этот процесс посторонних не пускали, некому было записывать, в отличие от суда над Синявским и Даниэлем. Поэтому я ходил к суду и разговаривал с теми, кто там был, со свидетелями или родственниками, с мамой Буковского, с Людмилой Кац, которая была невестой Кушева (его судили вместе с Володей). Я практически интервьюировал их, а потом Галя, тогдашняя жена Ильи Габая, печатала все это на машинке. Мне опять многие помогали, один бы я с этим не справился.

Так я составил книгу по делу Буковского. Наташа Горбаневская, с которой я дружил тогда, перепечатала ее. И мы пустили ее в самиздат, а уже позже передали на Запад. Параллельно я работал над книгой о «Процессе четырех».

Тогда же я подружился с замечательным человеком Андреем Амальриком. Мы познакомились с ним у Людмилы Ильиничны Гинзбург, он только что вернулся из ссылки за тунеядство. Просидел, так же как Бродский, не полный срок, его реабилитировали. Андрей был абсолютно бесстрашный, хладнокровный человек, который всегда и всем говорил неприятные вещи. Потому что сам был очень умен и не любил дураков. Мы стали с ним близкими друзьями. Он жил в большой коммунальной квартире возле Театра Вахтангова. И это было очень удобно, потому что при таком количестве соседей кагэбэшники не могли туда тайно прийти. А я жил вместе со своей сестрой и ее семьей в квартире, которая почти всегда стояла пустая, потому что сестра и ее муж были биологи и часто уезжали в экспедиции. И как только я уходил, специально обученные люди вскрывали квартиру и хотели там что-то найти. Я не знаю, сколько раз это происходило, но точно знаю, что они регулярно там бывали, я даже видел царапины на замке. Поэтому оставить там я ничего не мог. А Андрей как-то сказал мне: «Приноси ко мне, моя жена художница, она дома работает, у нее все будет лежать». Я спрашиваю его: «Ты не боишься?» А он мне: «Мы делаем законное дело, собираем советские письма». Так у него все и лежало.

Я собирал материалы, отдавал кому-то перепечатать, одну копию передавал на Запад, другую приносил Андрею. Так постепенно образовывался круг друзей Гинзбурга. Практически каждый день после работы мы приходили к Людмиле Ильиничне Гинзбург, чтобы узнать последние новости, кого еще вызвали на допрос, как нанять адвоката, как держатся ребята в тюрьме. И это было очень важно, потому что мы помогали еще и семьям политзаключенных. Постепенно их круг становился все шире. Мы собирали по трешке, по пятерке среди писателей и ученых, а потом передавали нуждающимся семьям. Это напоминало уже некий фонд помощи, хотя он, конечно, так не назывался.

Я продолжал регулярно встречаться с западными журналистами, иногда через Андрея Амальрика, иногда по собственным каналам. Вместе с ним и с Ларой мы рассказывали обо всем, что происходит на процессе. И об этом стали писать. Эту информацию передавали и Би-би-си, и «Голос Америки», и «Немецкая волна», ее тогда все слушали.

А потом был суд, про атмосферу которого Юлий Ким написал: «Мороз трещал, как пулемет». Кагэбэшники ходили, подслушивали наши разговоры. Накануне последнего дня процесса мы все собрались у мамы Алика, и Лариса Богораз показала нам первый вариант того, что потом стало известно как обращение к мировой общественности. Мы немного отредактировали его и еще до приговора передали журналистам в зале суда и конечно же на Запад.

Это было первое обращение, где мы открыто заявили, что прибегать к помощи советских газет бессмысленно, равно как и рассчитывать на советских партийных деятелей. Мы обращались к писателям, журналистам, конгрессу США с призывом протестовать против отвратительного процесса, который проходил в Мосгорсуде. Наше письмо облетело весь мир. В тот же вечер его перевели, и оно было опубликовано в западной прессе. А потом мы слушали его по Би-би-си, и я понял, что моя жизнь никогда уже не будет прежней.

Через день пришла телеграмма, которую подписали поэты Стивен Спендер и Уистен Оден, они распространили наше обращение, и там появилось еще много подписей, например Стравинского, Бертрана Рассела, Мэри Маккарти — потрясающий список легендарных людей того времени. Они все выражали свою солидарность. Это было замечательное явление.

За мной конечно же началась слежка. Меня довольно быстро выгнали с работы и стали преследовать за тунеядство. А в это время развернулась кампания в поддержку нашего с Ларой обращения. Витя Красин, Петя Якир, Наташа Горбаневская начали писать письма и собирать подписи. Потом Якир, Ким и Габай написали собственное письмо с протестом. В общем, появилась такая форма сопротивления, и это было удивительно.

Однажды знакомый физик принес мне почитать «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» Андрея Дмитриевича Сахарова. Я знал его имя, поскольку сам был физик. Я слышал о том, что он протестовал против избрания Лысенко в Академию наук. И вдруг он пишет такое довольно спокойное, выдержанное, даже немного старомодное письмо, советуя власти, как изменить ситуацию с правами человека, как избежать войны и так далее. Это был замечательный документ. Мы с Андреем Амальриком подружились тогда с голландским профессором-славистом Карелом ван хет Реве. Он работал тогда в Советском Союзе в качестве корреспондента. И мы передали ему этот документ. Он был в восторге. В то время как мы, наверное, до конца и не оценили, насколько это было глубоким и важным. Но мы понимали, что когда такой человек протестует из сердца советского истеблишмента, для власти это колоссальный удар. Если они не смогут доверять таким людям, их режиму конец. Они вынуждены были терпеть ученых, ведь физики делали оружие.